облако тэгов
Ольга Балла:
Роман Евгении Некрасовой, кажется, всё-таки не фантастика, а сказка. Трогательная, впечатляюще рассказанная от лица Братца Черепа с его отстранённым взглядом на дела человеческие (так, рабов он называет «работающими», свободных – «неработающими»; впрочем, такое отстранение – характерный для Некрасовой приём, как помним, в «Калечине-Малечине» она похожим образом называла взрослых «выросшими», а детей «невыросшими») история об обмене, как это нынче называют ещё-не-достигшие-состояния-черепа, идентичностями между двумя рабынями из Америки и России, сколько бы мы ни сопереживали героиням, не жалели их и не возмущались мучителььной несправедливостью их состояния и человеческой жестокостью как применительно к ним, так и вообще, — вообще-то, не открывает нам никаких новых горизонтов, а лишь очередной раз убедительно подтверждает старые.
Андрей Василевский:
Стремление попасть в актуальный тренд — само по себе ни хорошо, ни плохо. Хуже другое — Остранение по полной программе. То самое шкловское Остранение. Осуществляемое одним единственным приемом — последовательно, навязчиво. Сначала это — да! — производит впечатление, потом утомляет, потом раздражает. Местами напоминает толстовского «Холстомера» (сравнение с лошадью неполиткорректно по отношению к двум героиням романа — американской рабыне и русской крепостной, но что поделаешь).
Иногда случается так, что у автора, движимого вполне благими побуждениями, в ходе реализации замысла получается нечто прямо противоположное задуманному. Именно это и случилось, как мне кажется, с романом «Кожа» Е. Некрасовой. Писательница резко и неприязненно относится к расизму, преисполнена интереса и внимания к афроамериканской культуре. (Это даже было специально подчеркнуто ей в предисловии к книге). А в результате ненамеренно получился слегка оскорбительный для чернокожего населения США текст.
Создательница «Кожи» слишком заигралась в использовании одного приема –в описании ощущений и переживаний главной героини бесконечно употребляются эвфемизмы вместо нормальных обозначений вещей и явлений. Автор постоянно пишет «неработающие» вместо «белые» или «рабовладельцы»; «Дикая и холодная страна» вместо «России», и так далее. Когда в повествовании речь идет о детстве главного персонажа – это еще нормально и даже подчеркивает ограниченность ее взгляда на окружающий мир, целиком построенный на рабстве чернокожих. Но когда то же самое делается на протяжении всей книги, когда героиня становится уже вполне взрослой и даже осуществляет изощренно спланированную месть – это выглядит каким-то почти расистским перебором. Что, по мнению автора, чернокожая рассказчица не в состоянии слово «Россия» выучить, что ли?
Я, конечно, шучу, однако прием все же выглядит чертовски странным и мешающим проникнуться драмой главного персонажа. Основной же фантастический элемент книги – героиня якобы обменивается кожей с русской крепостной, – и вовсе выглядит нарочито измышленным. Создательнице романа «Кожа» всего лишь показалось оригинальным так отождествить положение американских рабов и российских крестьян, что исторически в корне неверно. Разница между отечественным крепостничеством и рабовладением в США колоссальна, и на эту тему существует достаточное число подробных исторических и социологических исследований.
В итоге всех усилий Е. Некрасовой у нее получилась неправдоподобная (даже в рамках поджанра «истории о колдовстве»), тяжеловесная и не вызывающая сочувствия к главной героине книга. Право слово, трагическая двухсотлетняя история рабства негров в Америке заслуживает более осторожного и менее легкомысленного подхода.
Ирина Епифанова:
В неком условном сказочном времени, в котором, в прочем угадывается примерно середина XIX века, в Америке, на плантациях родилась чернокожая девочка-рабыня Хоуп. А в российской глубинке родилась девочка-крепостная Домна.
Судьбы их до поры до времени развиваются параллельно и опять же до поры до времени по законам не фантастического жанра, а реалистического, по канонам многих книг о тяжёлой женской доле. Впрочем, автор нам с самого начала намекает, что это не какая-нибудь «Рабыня Изаура», а более хитрое и сложное полотно. Говорят об этом и авторские вставки, и необычный язык повествования. Поначалу, пока обе героини малы, кажется, что это попытка лексическими средствами выразить детское восприятие мира. Потом героини вырастают, однако лексика остаётся столь же причудливой, как если бы на вопрос рабовладения и крепостного права решил взглянуть отправленный для наблюдений на Землю инопланетянин. Я гадала, какова цель этой языковой игры. Возможно, это остранение показывает, каким странным с точки зрения обычного современного человека выглядит само явление принадлежности одного человека другому по праву собственности.
Примечательно, что автор не использует, собственно, слова «раб», люди в этом мире делятся на «работающих» и «неработающих».
Собственно, настоящая фантастика начинается только с середины романа, когда неожиданные извивы судьбы приводят Хоуп в Россию, героини встречаются и… обмениваются кожей. Процесс описан предельно нереалистично, а скорее метафорично. Ну так это и есть метафора и притча, попробуй побыть в моей коже, почувствуй, что чувствую я. Сказочности и притчевости добавляют и говорящий медведи и зайцы в России. И сами говорящие имена героинь — Хоуп — надежда и Домна — Domina — госпожа. В какой-то момент героини становятся сами себе госпожами, поэтому что это история об освобождении. О том, что такое свобода и есть ли она в чистом виде (про Вторую страну Хоуп, страну холода и снегов, несколько раз звучит фраза, что никто здесь по-настоящему не свободен, даже хозяева).
Думаю, многие углядят в книге повестку и феминистический манифест. Героини сильны и отважны, а мужские персонажи либо несут зло, либо нейтральны. Но поскольку играть в «мальчики против девочек» не очень хочется, предпочту видеть в тексте более широкий, общечеловеческий посыл. Этот мир пронизан желанием владеть, даже если отменить рабство и крепостное право. Это желание проникло куда глубже и пропитало всё: и отношения родителей и детей, и дружбу, и, разумеется, любовь, в первую очередь любовь. Никто нигде не свободен. Только, может быть, внутри самого себя. Да и то…
Вадим Нестеров:
Главное достоинство автора «Кожи» – похвальная откровенность. Открывающие книгу «Пилотные слова» завершаются так:
У меня есть право писать фикшен о себе и о крепостных крестьянах, а из-за моей белой кожи у меня нет права писать фикшен о чернокожих рабах. Но, может быть, у меня есть право попытаться — из-за общности рабского опыта предков, из-за общности современного предубеждения (молниеносного — из-за небелой кожи, довольно быстрого — из-за акцента или русского имени), а главное — because of my love for black people’s literature and folklore.
Не будь жюрения – на этом бы и завершилось мое знакомство с творчеством этой радистки Кэт с ее эмоциональным переходами на native language. Нет, ну правда – зачем мне автор, который еще на охоту не вышел, но уже понатыкал вокруг себя флажков?
Но служба есть служба, интеллектуальная фантастика сама себя не поддержит, углубляемся в текст. В центре книги – судьба двух женщин – рабыни-негритянки Хоуп и крепостной крестьянки Домны.
Хороший ход.
Стоит только декларировать, что Платон Каратаев – это в общем-то дядя Том, только не в хижине, а в избе, и ты уже сразу не тварь белая, дрожащая, а право имеешь. «Мы тоже пострадавшие», ога.
Декларация уподобления идет ни шатко, ни валко, автор трудолюбиво исполняет то, что должно изображать «эксперименты с языком» (кто-то из критиков, помнится, уже объявил Некрасову наследницей Платонова), но на деле больше напоминает машинный перевод с native language: «Хоуп плакала по некоторым ночам, Кристина вращалась вокруг самой себя, но ничего не говорила».
Любимое занятие автора – табуировать слова. Ну, положим, «негров» в романе про негров я и не рассчитывал обнаружить – не то, милые, тысячелетье на дворе. Но в «Коже» также нет ни «рабов», ни «крепостных» — всем чохом они заменены на «работающих». Это показалось автору прикольным, и она начала заменять все в свое удовольствие – русский деревенский кузнец стал «Работающим с металлом», а американский плантационный врач – «Лечащим человеком», которому до кучи еще и лысину заменили на «кожный остров на голове среди серых волос».
И это немного обидно – почему у американца благородный «кожный остров», а в «Дикой и холодной стране» (так в книжке заменена Россия) – «от лысого Ленина никуда не деться»? Пусть или доктор станет лысым, или Ленин – «кожноостровным». Иначе это как-то не по повесточке.
В общем, несмотря на периодически подбрасываемые автором поводы для веселья и несущийся галопом круговорот событий, я все равно очень быстро устал читать эту песнь торжествующей повесточки. Особенно после шестой главы, где Домна и Хоуп в буквальном смысле слова поменялись кожей (вдруг кто-то еще не понял авторскую метафору про «побывать бы тебе в моей шкуре?»). После этого несколько следующих глав Домну называли исключительно «Домна в коже Хоуп», а Хоуп – «Хоуп в коже Домны», и это было как-то too much.
Я только что сообразил, что можно было не писать всю эту рецензию, а просто процитировать песенку, которую автор(ша?) поет Черепу, рассказавшему ей про Домну и Хоуп. Честное слово, она дает всю необходимую информацию про книгу:
Знаешь, Нина, моя кожа — русская,
покрытая медвежьей шерстью якобы,
спермой и дешевой косметикой якобы,
порохом от незарегистрированного оружия якобы,
нефтью якобы,
кровью якобы,
тюремными татуировками якобы,
стразами из натуральных бриллиантов якобы,
«Новичком» и водкой якобы.
Ах ты, кожа моя, кожа,
кожа русская моя,
кожа русская, кожа тусклая,
усыпанная прыщами-стереотипами.
Знаешь, Нина,
мои пра-пра-прародители были рабами,
я из кожи вон лезу, чтобы от них отличаться,
хожу в офис на работу,
для развлечения — на концерты и за грибами,
получаю второе или третье высшее,
слушаю, смотрю и читаю только на английском,
выплачиваю ипотеку,
она — основная доступная мне форма рабства,
или не хожу в офис,
а работаю на удаленке,
но все равно плачу ипотеку,
часто обедаю в кафе с капучино и меню,
написанным белым мелом
на черных досках.
Ах ты, кожа моя, кожа,
кожа русская моя,
кожа русская, кожа тусклая,
засыпанная землей
еще до моего рождения.
Знаешь, Нина, моя кожа — русская,
она лоскутное одеяло — из российского флага,
пыльного ватника, вафельного полотенца,
моей школьной формы,
формы силовиков и военных,
скучного галстука Путина,
дачной одежды родителей,
моих первых джинсов из американской гуманитарной помощи,
пиджаков советских шахматистов,
белых халатов русских олигархов,
коротких юбок русских женщин, попавших за границу в девяностые и нулевые,
светлых хвостов русских теннисисток,
кожаных курток постсоветских бандитов,
страниц русской и западной пропаганды —
одеяла, сшитого политиками, журналистами и
сценаристами «Нетфликса» (и других крутых
сериальных продакшенов).
Ах ты, кожа моя, кожа,
кожа русская моя,
кожа русская, кожа тусклая,
это не кожа вовсе,
а так, натянутая на меня не мной оболочка.
Я вылезаю из нее,
мне не холодно,
мне не больно,
мне не страшно.
Екатерина Писарева:
Все тексты Евгении Некрасовой – от ее триумфальной «Калечины-Малечины» до «Домовой любви» – кажутся важными современными высказываниями. Признаюсь, мне очень нравится все, что делает Некрасова, как в литературе, так и в преподавательской и культурно-просветительской деятельности. Да что там – даже те заговоры, которые она публикует в ныне запрещенной в РФ социальной сети, написаны талантливым и неравнодушным человеком и могут быть выпущены отдельным сборником.
Роман «Кожа» стал моим потрясением, откровением и большой радостью. Во-первых, он написан как лучшие вещи Некрасовой – квинтэссенция магического реализма, отсылки к прошлому и настоящему, плотный образный и нарочито простой язык, сильные женские персонажи и живые характеры. Некрасова ткет художественное полотно текста, вплетая в него причудливые и неожиданные узоры. В предисловии («пилотных словах») Некрасова декларирует право писать на тему рабства – вероятно, памятуя о скандале вокруг апроприации чужого опыта в романе «Американская грязь» Дженин Камминс: «У всех моих предков – белая русская и мордовская кожа, крепостная кожа. Я пишу этот текст и о себе. У меня есть право писать фикшен о себе и крепостных крестьянах, а из-за моей белой кожи у меня нет права писать фикшен о чернокожих рабах. Но, может быть, у меня есть право попытаться – из-за общности рабского опыта предков, из-за общности современного предубеждения».
Кажется, Некрасова – первый автор на моей памяти, проводящий прямую параллель между русским крепостничеством и американским рабством. Отдельно красной линией идет излюбленная тема авторки – женской несвободы даже в условно свободном мире.
Ее главные героини – русская крестьянка Домна и чернокожая рабыня Хоуп. Рожденные на разных континентах и живущие в разных климатах, они оказываются близки и понятны друг другу. Домна и Хоуп говорят на разных языках, но судьбы схожи – их кровь, их кожа пропитаны насилием, страхом, потерями и болью. Их заставляли жить жизнью Хозяев, выжигать в себе все живое, собственное, прятать душу и постоянно быть готовыми к ударам судьбы. Судьбы, которая совсем не благоволит к женщинам с работающей кожей, да и вообще – к женщинам. Тут самое время вспомнить известный лозунг «Все люди – сестры», а также всю мировую литературу (от «12 лет рабства» Соломона Нортапа и «Возлюбленной» Тони Моррисон до – символично! – «Кому на Руси жить хорошо» Николая Некрасова и собственного Жениного рассказа «Лакшми») – уверена, что эти тексты Некрасова прекрасно помнила и учитывала при написании своей «Кожи», так как они прослеживаются в разрезах текста, между строк. И эти литературные аллюзии, переклички, завораживают как тонкая литературная игра.
Что любопытно, и Домна и Хоуп – рабыни, тянущиеся к знаниям. Обе они занимаются своим образованием, развитием личностных качеств, пытаются быть полезными обществу, когда ненадолго стряхивают с себя бремя рабства. Но даже знания не в состоянии спасти женщин, они сталкиваются с несправедливостью раз за разом и с отношением как к декоративному элементу, к экзотическим куколкам, как ко «второму» полу. Обмен кожей не дает им ничего, кроме возможности ненадолго выйти за пределы самих себя и поверить в возможность лучшей жизни. Но ни титульные женщины, ни Хозяйки, ни рабыни – никто в этом патриархальном мире не может преодолеть социальные условности. Женщины продолжают свой род и рожают женщин: Домна – Машу, Хоуп – Фейф. А спустя столетия их историю пересказывает другая женщина, которой удается хотя бы текстово освободиться. И этот ее рассказ открывает новые горизонты в литературе и осмыслении себя, он невероятно важен именно сегодня, а если точнее – необходим.